Хроники забытых сновидений [litres] - Елена Олеговна Долгопят
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
4 августа 2020
Пустота (эссе об изоляции весной 2020)
Джим говорил, что если он выберется на свободу, то больше ни за какое жалованье в узники не пойдет [2].
Марк Твен. Приключения Гекльберри Финна
Меня заворожили и напугали телепередачи (самые обычные «домохозяйские», к примеру, «Модный приговор»), лишившиеся вдруг зрителей. Не тех зрителей, которые сидят дома у экранов, а тех, которые должны быть в студии: хлопать, ахать, реагировать. Их нет.
В студии образовалась пустота, которую я, зритель домашний, не могу заполнить. Мне неуютно в пустоте (как будто она не там, а здесь, в моей комнате). Мне темно, я почти задыхаюсь. И кажется, что ведущие и пара участников шоу тоже чувствуют пустоту и не могут ее заполнить. Точно они последние жители планеты Земля, и у них (у нас) нет будущего.
Конечно, остались передачи, снятые до вируса, до конца света. Я смотрела шоу с Галкиным. Люди собираются за большим столом и вспоминают о своем эстрадном прошлом, о молодости (я застала выпуск о пародистах и сатириках). По большей части я не помню или никогда не знала этих номеров. Исполнители мне знакомы, но, как правило, смутно. Однако степень моего вовлечения, моего, я бы сказала, присутствия за их веселым, дружеским столом удивила меня. Я действительно оказалась там с ними. Я понимала (или думала, что понимаю) все оттенки и тонкости их взаимоотношений. Я чувствовала настроение, состояние каждого, «считывала» намеки.
Мне нашлось место в их компании. И не хотелось возвращаться в мою комнату, в мое время, в мое состояние оторванности. В пустоту.
Из нашего окна виден детский сад. Светлое кирпичное здание в два этажа, большие окна. Площадка с весело раскрашенными горками, домиками, качелями.
Дети бегают во время прогулки. Звенят их голоса. Обычно. Раньше. До.
Сейчас они исчезли. Дети, голоса. То есть они наверняка есть, но где-то в другом месте: у себя дома к примеру. Их вынули из моего мира, они исчезли с моих радаров, сошли с моей орбиты. И, несомненно, траектория моего движения тоже изменилась. Я потеряла еще одну точку опоры.
Я иду в тишине по тропинке вдоль ограды детского сада, как по тропинке над пропастью. Или мимо кладбища. Да, так вернее. Кладбище – памятник небытию. Пустоте.
Их там нет. И, значит, меня там нет тоже. Меня всё меньше.
Иногда я с недоумением воображаю опустевший музей. Точнее, свой кабинет. Я вспоминаю, что и как оставила на столе.
Жилет. Висит на спинке моего кресла.
Цветы. Несомненно, погибли.
Яркий солнечный свет. Утром он освещает комнату. Гаснет во второй половине дня. Наступает ночь.
Лес. Подступает к музею почти вплотную. Белки, птицы, деревья заглядывают в большие окна и видят (смутно) собственные отражения.
Мыши. Забираются в здание, позабыв страх. Находят старые бумаги. Остатки печенья. Башмаки под моим столом.
Воображаю «Массимо Дутти». Магазин на Кузнецком Мосту. Почему-то именно он. Два этажа. Стеклянные двери, они, конечно, заперты.
Магазины похожи на музеи. Но их экспонаты можно хотя бы потрогать. Это я люблю. Прикоснуться, потрогать, подержать в руках, примерить, увидеть на себе в зеркале. Купить (приобрести).
Это желание – потрогать-примерить-купить – исчезло. Я с недоумением смотрю на одежду в своем шкафу. Сколько лишнего, ненужного. В нынешние времена я ношу очень немногое, пропала охота менять наряды. Как отрезало.
Я как будто стала невидимой. В каком-то новом для меня смысле. А невидимке неважно что надеть.
И в самом деле, редкие прохожие и посетители продуктовых магазинов не только стараются держать дистанцию, не дышать друг на друга, но и не смотреть. Мы отступаем и отводим глаза.
Место, которое занимает невидимка, равно нулю. Пусто.
Я никогда не любила толпу, толкотню, шум. Я обожала прогулки по Москве ранним утром. В семь утра приходила моя электричка на Ярославский вокзал, я шла пешком от Комсомольской площади (Орликов переулок, Мясницкая – к примеру, такой маршрут). Редкие прохожие, только что открывшиеся (тоже редкие) кофейни. Я наслаждалась прогулками даже промозглой зимой.
Но я не шарахалась от прохожих, я не боялась их дыхания (их взгляда). Город тогда не был пуст, даже такой ранний, не совсем проснувшийся, даже в совершенно безлюдном в такой час его уголке – над железной дорогой по пути от Казанского к Курской, так я тоже ходила.
Я напоминаю себе негра Джима из «Гекльберри Финна». «Когда его крыса кусала, он вылезал из постели и записывал что-нибудь в дневник…» (Крыс у нас, слава богу, нет, а кусают меня то мысли, то воспоминания, то сны.)
Относительное мое заключение, невозможность свободно передвигаться и прочие условия моего нынешнего существования, на которых мне останавливаться нет охоты, оставили меня наедине с собой, слишком меня к себе приблизили, и я нашла себя пустой. Я не могу заполнить эту пустоту. Ни чтением, ни смотрением, ни даже сочинительством.
В эти дни мне расхотелось писать. Не для кого. (Как будто человечество уже вымерло.)
Для меня сочинительство всегда было (и остается) единственной верной защитой, способом жить, способом чувствовать себя полной. Это что-то вроде смысла моего собственного маленького существования. Я боюсь смерти. Исчезновения. Но я и не существую. Если только не пишу. Я пишу смысл собственной жизни. И вот не могу даже этого. Оказавшись в пустоте. Бесчеловечной. Без-человечной. А один человек пустоты заполнить не в состоянии. Одному нужен другой. Слово должно быть услышано. Пусть и не понято.
Что и говорить, всё, о чем я пишу сейчас, точнее, пытаюсь писать, мои чувства (в большей степени, чем мысли) уже не так остры. Человечество погибнет не сейчас. Мир – мой мир – почти восстановлен. Все забудется.
Я чертовски устала. Хочется сидеть с пустой, бездумной головой. Светит майское солнце, зеленеет трава, переговариваются птицы, на детской площадке никого, слишком рано.
Пустота – это когда не на что, не на кого опереться. В себе, в мире. Примерно так.
